2. Фотография.
Не знаю, кто и когда прислал мне эту фотографию. Плутая в бесконечных файлах, я неожиданно наткнулся на нее и, постепенно приглядевшись, был поражен глянувшей на меня с экрана тоскливой безнадежностью. Было время, когда голова у меня шла кругом от тонн цифрового хлама, густо замешанного на семейных портретах, детях – внуках, друзьях, свадебных и других торжествах; порой, я даже не удосуживался взглянуть. Вот так, наверное, просмотрел и эту озадачившую меня картинку. Покопавшись в памяти, я обнаружил слабое воспоминание, относящееся, вероятно, к давно ушедшим, канувшим в бездну времени годам учебы, сходство с людьми, которых я, возможно, знал в молодости, может быть, и близко знал. Отчаявшись установить личности героев фотографии, я начал думать об этих людях отвлеченно, в некотором смысле, как о вымышленных персонажах со своей уникальной – как и любой человеческой – историей, итог которой подводит этот странно-печальный фотопринт.
Очевидно, трое людей на фотографии только что вышли из леса и присели на опушке, поставив перед собой цинковые ведра-контейнеры с грибами, надо полагать. Поднятой, как будто для демонстрации грибного улова, левой рукой женщина держит зеленоватый пластиковый пакет с угадываемой внутри солидной порцией грибов; а правой рукой держит короткий грибной ножик. За плечами – рюкзачок с водой или едой. У мужчин в руках и за спиной – ничего, если не считать красной тряпочки, непонятно зачем болтающейся в пальцах центрального персонажа. Можно предположить, что женщина слева и мужчина в центре – муж и жена; в их позах (мужчина несколько наклонился в сторону спутницы и касается ее локтем) и внимании к камере чувствуется давняя привычка друг к другу, привычная близость. Они смотрят прямо в объектив, пытаясь улыбаться; немного лучше это получается у их молодого товарища, который сидит, сцепив руки, по правую сторону от мужчины, с глуповатым видом заглядывая в камеру.
На первый беглый взгляд ничего примечательного в фотографии нет; помню, я подумал, не отправить ли ее в “мусор”. Сюжет обыкновенный: два пожилых человека, муж и жена, надо полагать, вышли из леса в сопровождении молодого спутника, может быть, родственника или младшего коллеги, и присели на опушке передохнуть, а заодно и сфотографироваться. (Вполне вероятно, что незримый друг-фотограф — их четвертый компаньон по грибному делу).Что тут особенного? Фото загрузили в компьютер, впоследствии отправили друзьям по случаю, отметились, так сказать, подтвердили своё существование и, возможно, даже слегка похвастались хорошо проведенным днем и увесистым грибным уловом. Все это я сразу схватил, и, чуть было, на этом и не завершил свой анализ, но что-то неуловимое, необыденно скрытое в лицах этих людей, второй план, что ли, заняли мое внимание на дольше.
Через несколько минут разглядывания я был уверен, что прищуренный взгляд еврейского мужчины в центре, в сочетании с его полу-иронической, полу-скорбной улыбкой, в очевидном противоречии с впечатлением, которое он пытается создать, пропитаны вполне отчетливой тоской и безысходностью. Его огромный выпуклый лоб интеллектуала, образует весьма отчетливые залысины, обрамленные с боков когда-то кудрявой, а теперь жидковатой седой порослью. На нем расстегнутая бледно-зеленая куртка с капюшоном, чистая светлая рубашка, джинсы и кеды. Все выглядит вполне ординарно, прилично, и, если бы не пронзительный взгляд из-за полуприкрытых век и грустная улыбка, трудно было бы предположить что-то необычное, какую-нибудь печальную историю, скрытую за этими тяжелыми веками .
Легче интерпретировать выражение женского взгляда на фотографии. Её лицо проще, зауряднее, очень русское, круглое. На лбу болтается неухоженная занавеска соломенных волос, голубая джинсовая куртка не скрывает, а скорее подчеркивает складки расплывшегося бабьего тела, ничего примечательного, контраст женского и мужского типажей, пожалуй, бросается в глаза, но каких только союзов не бывает в жизни! Не разжимая губ и полуприкрыв глаза, женщина, не позируя, как и её спутники, смотрит прямо в объектив, улыбается. Опять все как будто обыкновенно, банально, неинтересно; но почему-то чудится усталость, возможно, что-то печально-пережитое в ее открытом взгляде?
Мне представляется, что человек в центре (назовем его Илья) когда-то, скажем в 50-е годы, был блестящим молодым ученым, возможно, математиком или физиком-теоретиком, гигантом абстракций, корифеем. Его крутой лоб и большие, навыкате, голубые глаза царили в просторных залах университетских аудиторий, а затем, позже, в семинарских комнатах академического института, куда его пригласили на работу после защиты диплома. В назначенное время он женился на миловидной стройной девушке – студентке консерватории, и в их маленькой квартире начал смеяться и хныкать маленький кучерявый Давидик. Илья был поглощен своей наукой, готовил диссертацию и разъезжал по конференциям. Жизнь удавалась. А потом его арестовали.
За что, почему — неизвестно. А только пришлось Илье сменить голубую рубашку с элегантной ручкой в кармашке, галстук и красивую указку в руке на пропахшую тюремную робу, валенки и лопату. Срок, допустим, был небольшой, и тюряга не из самых худших, но академическая карьера его на этом закончилась или, по крайней мере, прервалась надолго. О чем он думал ночами, лежа на нарах в прокуренной шарашке: моделях атомного ядра, космологии или другой высокой науке, а, может быть, перебирал в памяти мирные картины недолгой семейной идиллии — мы не знаем; но какие-то психологические сдвиги в душе, надо полагать, происходили, и взгляд становился тверже, скулы резче, губы тоньше. Поначалу, он часто писал жене и сыну и получал теплые милые ответы с непременными детскими рисунками и кляксами; потом письма стали приходить реже, более формальные что ли, уже без клякс. И, может быть, не так уж он и огорчался теперь, трудно сказать.
Срок подходил к концу, и скоро ждали его: вначале раздрызганный кособокий автобус до станции, потом — теплый плацкартный вагон и неограниченная возможность спать на верхней полке трое суток подряд. Хорошо было на душе, но почему-то не так легко и по-сумасшедшему празднично, как предвиделось. Опять же последнее письмо от жены было получено чуть ли не четыре месяца тому, ждут ли его? Все быстро выяснилось: в их маленькой квартире уже жили чужие люди, и соседка передала письмо от миловидной жены, в котором сообщалось, что она встретила – и полюбила – очень хорошего, доброго и надежного человека и уехала с ним в Москву, и прости, мол, если сможешь, и к сыну, конечно, со временем приедешь, и ты очень-очень хороший, не поминай лихом и прочее. Прочитал Илья письмо, вышел на улицу, закурил (теперь он курил) и подумал, что, пожалуй, не пойдет в свой институт, и не будет, пожалуй, оставаться в этом, теперь уже чужом академическом городке. Ещё он подумал, что не так уж страшно поразила его плохая новость, то есть, грустно, конечно, и даже больно, можно сказать, но пережить можно. Сел он на поезд и покатил в обратном направлении. Теперь на верхней полке лежал основательно потрепанный и во многом разочарованный молодой человек, отдаленно напоминающий того давнишнего юного корифея науки.
В дальнейшем судьба Ильи оказалась надолго связанной с далеким сибирским городом, где он поначалу учил детей физике и математике, а потом как-то незаметно вернулся к своей науке, и где он встретил Светлану. У этой простоватой, круглолицей и не очень уже молодой женщины к тому времени была своя печальная история: несколько лет назад как-то глупо и, можно даже сказать, неправдоподобно, погиб ее муж-офицер. Как на грех, страшное это событие застало Светлану в состоянии беременности, и, настигший бедную женщину шок привел к вполне понятной потере ребенка. Не слушая уговоров родителей, похудевшая и почерневшая Света покидала барахло в большую сумку и подалась на восток, застряв в том же далеком сибирском городе и устроившись на работу в ту самую школу, где позднее появился новый учитель физики и математики.
Нетрудно представить, как произошло их сближение, закончившееся через год новым для обоих брачным союзом. Очевидное несходство, чуть ли не противоположность, натур молодоженов поначалу существование новой семьи совершенно не омрачили; в назначенный час появились дети, двое. Илью пригласили заниматься наукой в другой город, побольше, но еще дальше на восток, там они получили квартиру и зажили размеренно и тихо.
Здесь можно бы и точку поставить, но я ещё раз взглянул на фотографию и подумал, что описанных грустных событий, пожалуй, недостаточно, чтобы объяснить печаль в глазах моих героев; почудились мне другие, последующие, – возможно, более недавние – происшествия в их жизни. Можно предположить, например, что у Ильи со Светой был сынок, пухлощекий рыжик, назовем его Марик. Как он рос и как его любили родители — описывать не будем: это слишком понятно. В детстве с ним сидела Света, а потом он пошел в школу, а его мама на работу, и все крутилось обыкновенно, как у всех. Хоть Марик и унаследовал вполне еврейскую внешность своего отца, а точнее деда Исаака (о чем лучше знал Илья, чем внук Исаака), но в течение первых двенадцати лет его жизни никаких серьезных проблем с этим не возникало, так что малыш, в общем-то, и сам не очень точно знал свое этническое происхождение.
Население не такого уж маленького сибирского города, где жили наши герои, в то время еще не имело определенного отношения к еврейской нации.Эти славные люди, в массе своей русские, с небольшими прослойками казахской или бурятской закваски, знали, разумеется, что евреи – это что-то очень противное, нехорошее и нежелательное, но мнение это носило, как бы, общий характер и, как правило, не распространялось на немногочисленных локальных носителей зла. Идиллическое состояние провинциальной веротерпимости по мере распространения “цивилизации” из центра постепенно менялось в сторону «правильной» трактовки национальной проблемы, но до окончательного понимания — чтобы не сказать «решения» – вопроса было еще далеко.
Такая вполне приемлемая трактовка «еврейской проблемы» принималась большинством взрослого населения города, но молодежь мыслила иначе:для них «жид» был отвратителен по определению и заслуживал преследования и наказания. Природная жестокость растущего поколения, усиленная суровым сибирским климатом и обстоятельствами их воспитания, превращала любого «подозреваемого», будь то сосед по двору, одноклассник или прохожий, в потенциальный объект издевательств или других, более «мужских» мер пресечения. Легко предположить поэтому, что по мере того, как пухлощекость маленького Марика неотвратимо уступала место отчетливой наружности еврейского подростка, подозрительно-ехидное внимание к его персоне со стороны соучеников и их друзей так же неотвратимо возрастало: расправа была неизбежна.
Никто не знает точно, что произошло на грязном школьном дворе в тот весенний день вскоре после его тринадцатилетия; к тому же принесенные домой синяки и царапины, в принципе, не были чем-то совершенно неслыханным, экстраординарным для сибирского школьника; только на следующий день Марик в школу идти отказался и как-то необычно замкнулся в себе. Через неделю пришлось срочным образом перевести его в другую школу, подальше, и, как будто поприличнее, но вернуть былую открытость и общительность мальчика не удалось. В день окончания школы он заявил родителям, что решил уехать в Израиль и начал всерьез собираться. Для бедных родителей это заявление прозвучало эквивалентом тюрьмы или войны; в любом случае они теряли сына надолго, может быть, навсегда. Мать Света по ночам плакала, а Илья поджимал губы и потихоньку изучал историю маленькой далекой и чуждой страны. Через год Марик уехал.
Если разобраться, то ничего особенного трагического не произошло, тем более, что довольно скоро выяснилось, что мальчик там вполне нормально устроился, и можно говорить с ним по телефону чуть ли не каждую неделю, и все такое. Так что, отплакавши и отвздыхавши, семья продолжала жить повседневными заботами (и вполне возможно, была еще маленькая дочка, требующая внимания), к которым прибавилось регулярное ожидание связи с маленькой средиземноморской страной. По этому поводу У Ильи случились небольшие неприятности по работе: с учетом выявленной неблагонадежности семьи ученого его понизили в должности, но это, конечно, была сущая мелочь и ерунда. Тем более, что времена медленно менялись, подавая разнообразные надежды.
Изменения общественного климата по большому счету не улучшали благородного неприятия евреев постепенно прозревшим местным населением, но безусловно открывали некоторые, ранее запретные каналы коммуникаций. Собственно, сама возможность говорить с любимым сыном по телефону уже была одной из этих новых «свобод». Случилось, однако, и большее: в какой-то момент Света с Ильей узнали, что можно даже “съездить”, повидаться со своим мальчиком, и все это можно организовать, к чему они приступили незамедлительно. Не прошло и полугода, как родители Марика, навьюченные вязаными свитерами и волшебными лесными эликсирами (все это, как они знали, было очень дорого «там»), счастливые предвкушением встречи, прибыли на регистрацию в аэропорт, чтоб начать свое длинное, неслыханное путешествие в страну обетованную, к своему сыночку, которого они не видели пять — или семь, что ли — лет. К великому их огорчению рейс на Москву был, очевидно, задержан в связи с бурей (штормило в том году ужасно) и раньше завтрашнего утра не обещали. Пришлось нашим путешественникам отправляться домой на ночевку.
Их немного удивило, что дверь квартиры была просто захлопнута, а ведь осторожный Илья помнил, что основательно запер её на второй, весьма надежный замок. На минуту им даже померещилось, что Соня (так звали дочь, предусмотрительно отправленную к тетке в Н-ск) решила вернуться и пожить «на свободе». Действительность оказалась значительно хуже. В квартире орудовали двое мужиков в тулупах, два мешка с вещами уже стояли в прихожей, и это было последнее (и единственное) что они запомнили: страшный удар по голове перевел обоих в мир хаоса и мелькающих тягостных образов. Когда Илья через месяц вышел из комы, у больничной койки сидели Света с перевязанной головой и сильно повзрослевший загоревший сын,так что долгожданная встреча все-таки состоялась.
К моменту выписки из больницы Марк уехал к себе, с сибирского востока на Ближний Восток, но звонил теперь чаще и обещал приезжать каждый год. Головные боли у Ильи постепенно уменьшились, но работать, как прежде, он уже не мог, перешел на почасовую работу, давал консультации. В последние годы ему удалось получить неплохие научные результаты, и его институтская, а, быть может, и мировая, репутация была высока, как никогда. Дочка Соня выросла и тоже уехала в Израиль (на это раз с полного одобрения родителей), завела семью и стала присылать фотографии своих детей. Света перенесла травму легче и вернулась на работу. Жизнь как-то волочилась, начались уже вполне разрешенные двусторонние визиты к детям-внукам, а в промежутках постаревшие наши герои пристрастились к долгим грибным походам. Часто брали в сопровождающие молодых людей из Института, бывших аспирантов Ильи, фотографировались
Уже заканчивая своё гипотетическое описание, выдуманную историю выдуманных людей, я вспомнил их подлинные имена и обстоятельства нашего знакомства. Думаю, что реальная жизнь моих героев сложилась иначе, но какое это имеет значение, ведь у меня есть вещественное доказательство – лица и глаза, смотрящие на меня с Фотографии.
May 25, 2011
Mountain View, CA