Часть 2. В Америке.

 

Пролог.

Я поехал в Америку как, может быть, многие другие; не зная точно за чем, убегая, не зная точно от чего. Наиболее осознанными побуждениями были: увидеть мир и избавиться от кошмара ленинградского трамвая. Первое начало происходить сразу же, на австрийской и итальянской пересылках: неделя – в Вене, два месяца – в окрестностях Рима. Трамвай тоже исчез, но взамен представились тяготы пересылок, с непрерывной таскотней багажа и студенческим характером расселения. И хотя в глазах отражались великие соборы и дворцы «bellа Italia», а ноги топали древнюю авениду Via dei Fore Imperiale, приближаясь к центральному месту гладиаторских боев, ощущение праздника не наступало. Груз недавних утрат и общее настроение потерянности перевешивали; вся надежда была на скорую встречу с Новым Светом.

Прекрасная Италия, увижу  вновь тебя ли я?
Пройдусь ли по тебе я вновь, найду ли новую любовь?

Ситуация и впрямь улучшилась в момент прибытия в столицу мира на Гудзоне. Тягомотная, с оттенком пренебрежения, израильско-итальянская бюрократия вытеснилась бодрой и дружелюбной американской манерой. Навсегда поменяв ударение, меня впервые назвали по имени и быстро, по-деловому, отправили в Калифорнию. В аэропорту города с испанским названием Сан-Хосе уютно и неутомительно горели желтые фонарики, было тепло и спокойно. Америка Первого дня производила весьма приятное впечатление. Расцеловавшись с родственниками и погрузившись в их японский фургончик, неожиданно оказавшийся частью огромного автомобильного ансамбля на стоянке аэровокзала, я проследовал к месту ночевки. Казалось, теперь всё будет хорошо.

Америка – Америчка, уютная страна,
Фонариками желтыми везде освещена.

Последующие шесть месяцев были, по видимому, самым мучительным периодом моей, к тому времени сорокалетней, жизни. Пробуждение в голой комнате без занавесок, инициированное убийственными лучами раннего Калифорнийского солнца, сопровождалось удушающим приступом депрессии, парализующей все попытки какой-либо целенаправленной деятельности.  Единственным способом выжить было: немедленно сварить и выпить чашку растворимого кофе и выкурить подряд две сигареты на плоском деревянном «деке» в виду невыразительных безлюдных коттеджей и выжженных Калифорнийских холмов (курить внутри дома строго запрещалось). Попытки вернуться в постель к успеху не приводили, поэтому кофе-сигаретную процедуру приходилось повторять; энергия появлялась только к середине дня; но что, собственно, делать – было непонятно. По вечерам родственники, несколько раздраженные зрелищем моей унылой физиономии, назидательно объясняли, как мне повезло, и как все будет – а, точнее, уже есть – хорошо. Огромный дом, в котором я жил, был их вторым, купленным для перепродажи в нужное время. Через два месяца после прибытия меня доставили в скорую помощь с сердечным спазмом, который я принял за инфаркт, и вскоре благополучно отправили домой с диагнозом «свежий эмигрант»; ещё через три месяца я нашел первую работу.

 

Пять лет спустя.

Пробуждение под Моцарта или Вивальди – не ново: взять, скажем, этот фильм о великом танцоре с Бродвея: “Showtime, folks!” Глаза открываются, первое движение – выключить музыкальный будильник. Острый реликтовый прокол депрессии мгновенно вытесняется мешаниной из вчерашних рабочих проблем; главное – ни в коем случае не пытаться закрыть глаза и еще немного полежать. Вставать, вставать, ноги в тапочки, пасту в зубы, морду сполоснуть, думать только об овсянке, которая внизу. Надеть чистую рубашку, штаны и – вприпрыжку по лесенке вниз. Включить радио и приступить к привычному ритуалу каши под звуки бодрых – и уже вполне понятных – новостей.

Затем бегом в машину – и на highway. Радио играет классику, джаз, рок, или передает новости любого сорта – только выбирай; в твоём распоряжении 12 минут прекрасной езды. Столько же на то, чтобы оставаться свободным человеком.. Вокруг все летит, шелестит, и ты пока живешь. Но вот уже выход, поворот, последняя пауза перед светофором (ещё свобода!) – и, наконец, въезд через врата ада в огромный безжизненный паркинг; мотор выключен, дверь открывается – и ты плетешься в царство мертвых, сиречь в комфортабельно-деловую, болтливую, до одури скучную, американскую молотилку. Это симпатичное место называется Компанией Высоких Технологий; в моем случае – одна из самых больших и лучших в мире электронных компаний. Предъявив пластиковый пропуск черной панели с красным светлячком в центре, я вхожу в тусклый коридор и обращаю ненавидящий взгляд на доску текущих проблем. Через минуту я уже звоню на участок. Отвечает, конечно же, Сузи.

Для описания разговора, происходящего на английском языке, между пожилой малограмотной японской женщиной и образованным русским инженером, нужен мастер силы Мольера или позднего Булгакова. Я пытаюсь вникнуть в отрывочные немузыкальные завывания с акцентами и паузами, назначение которых мне непонятно. Часто повторяется загадочное слово “срат”. (Мне понадобился год для расшифровки этого термина: оказалось, что бедняжка Сузи, в родном языке которой нет звука «л», имеет в виду “slot” – прорезь в графитовой кассете, куда вставляется полупроводниковая пластина-шайба перед операцией). Понять, что произошло с вчерашними тестами, пользуясь обычными интеллектуальными средствами – невозможно, помогает только звериное чутье. Однако и его недостаточно, надо идти разбираться. Но сначала посмотреть, что от меня хотят многочисленные другие, начальство, например. Хотят, как всегда, многого и, желательно, к концу дня. Ладно, пора перекурить.

В курилке, отделенной от входа в здание предписанным расстоянием, уже дымит массивный Грэг – один из наших лучших техников. Не затрудняясь приветствием, и, как бы, продолжая давно начатый разговор, Грэг подробно и, как ему кажется, с юмором, рассказывает, что на самом деле произошло с установкой № 2 сегодня утром (он на работе с шести утра), и что он, Грэг, невзирая на недоброкачественные советы коллег и начальства, собирается предпринять для возвращения №2 в строй, то есть в режим making money. Трудно найти тему, которая интересует меня меньше, чем предложенная Грэгом, но и обратно идти не хочется. Компромиссно ускоряя последнюю затяжку, щелчком посылаю окурок в пространство и, не затрудняясь извинениями, поворачиваю оглобли в обратном направлении. Не выказывая ни малейших признаков раздражения, Грег замолкает и продолжает сидеть в ожидании следующей жертвы, окруженный клубами дыма.

Планерка, блин, у нас, однако.
Вставай и стройся у барака.

Присутствует “сам” – начальник отдела Крейг, американский джентльмен китайской наружности. Его метод работы с «людьми»  в качестве основного элемента включает оглушительный хохот, которым он разражается при любом замечании подчиненного. Этим тонким психологическим приёмом Крейг пользуется так часто, что значительная часть рабочего дня проходит у нас под звуки периодически возникающих в непредсказуемых местах громовых раскатов, подобных удару литавр в Бетховенском скерцо из Девятой, но менее обоснованных,чем Бетховенские. Замысел начальника прост: установить тесный неформальный контакт с персоналом для укрепления их рабочего энтузиазма, преданности делу и продуктивности, что, как хорошо известно Крейгу, в конечном итоге выразится в любимых им (и народами земли) единицах с большим количеством цифр до и после запятой. Не вполне разделяя начальственную позицию, присутствующие на планерке инженеры ограничивают свои доклады минимально возможными комментариями, произнося оные мрачно и невразумительно.

Перекур после планерки происходит в компании другого нашего техника, Вартана – средних лет армянина, обремененного прошлыми научными заслугами в Ереване и Москве. Беседа, как всегда, сводится к обсуждению непризнанных талантов Вартана и вопиющему несоответствию его гигантского научного потенциала реальным требованиям текущей работы. Вартан не принимает капиталистической концепции использования специалистов, его замечания язвительны и бескомпромиссны. Я отделываюсь дежурными фразами и норовлю сбежать, благо, американские сигареты горят быстро, позволяя сокращать время перекура до необходимого по обстоятельствам минимума.

Ну, что ж, тяни не тяни, а пора идти на участок, в так называемую «чистую комнату», где понятие «чистоты» можно с натяжкой отнести к оборудованию, но не к мыслям, побуждениям и действиям работающих там людей. Эта горькая истина преследует меня во время напяливания лабоаторного костюма в предбаннике.

Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил,
И из уборной выходил,
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.

Я управляюсь быстрее; после нескольких лет практики процесс одевания занимает не более десяти минут, включая прихорашивание перед зеркалом (подозреваю, что зеркала в уборной Евгения были лучше, венецианские, надо полагать). Постояв минуту в камере обдувания и отряхнув мирскую пыль с белоснежных  одежд, я прохожу внутрь, где все выглядит, как в космическом корабле за исключением невесомости; в этом отношении наблюдается обратный эффект – утяжеление тела в результате активного нежелания присутствовать. Но присутствовать надо, и более того.

Сузи, к счастью, на перерыве, поэтому разбирательство происходит при участии Джулии – потрясающе красивой молодой островитянки – и хитроватого вьетнамца Вена. Тактика последнего состоит в максимальном запутывании инженерного «следствия» на начальном этапе с последующим неожиданным «разоблачением» происшедшего, а заодно и бестолкового инженера. Вена не смущает абсурдность его гипотез: он твердо усвоил критическую необходимость инициативы в карьерном деле и полное превосходство оной над глупостями типа «образования», «понимания» и «деталей». Вен на правильном пути, когда-нибудь он будет большим начальником. Джулия, напротив, искренне старается помочь, вешая на меня невероятное количество своих наблюдений, соображений и другой, не относящейся к делу информации. Выслушав сбивчивые и противоречивые показания этой, сравнительно безобидной, группы придурков (в процессе объяснений они непрерывно обмениваются оскорбительными репликами, пытаясь уличить друг друга в непонимании процесса и искажении действительности) и для важности взглянув в микроскоп (я люблю смотреть в микроскоп – несколько минут покоя), я отдаю надлежащие инструкции и убегаю. Время приема пищи.

Основная задача “ланча” – избежать объединения с коллегами за одним столом. Поэтому я прибываю в компанейскую едальню (отчасти напоминающую столовую большой тюрьмы, как я её представляю) пораньше и заказываю самое «быстрое» блюдо. Вкусовые качества в данном случае роли не играют, и качествами, собственно, не являются. Занимаю малозаметное место на периферии столового зала, по возможности, спиной к центральной части, в рекордное время закругляюсь с потреблением и выскакиваю в свободное пространство до массового нашествия руководяще – технического состава. Как правило, мне это удается, но бывают досадные недоразумения; и тогда все пропало. «Как дела?!» – радостно восклицает каждый новый участник застолья; «Как дочка?» – спрашивает каждый второй; « Всё ещё играешь на пианино?» – интересуются остальные. Этими немногочисленными проявлениями человечности в комбинации с моими односложными ответами, которые никто не слушает,  общение с коллективом в столовой исчерпывается. Мука, но ничего не поделаешь:люди.

Коллектив в Америке
Скучен до истерики,
Каждый жрет требуху
И несет чепуху.

Наступает относительно приятная, но убийственно короткая, часть дня: перекур с дремотой в относительном комфорте заднего сиденья моей большой удобной машины. Так хорошо иметь возможность в середине рабочего дня вытянуться, закрыть глаза и, если повезёт, вздремнуть полчасика на своей собственной территории. Что я и делаю. Увы, отдых недолог,и, вот, уже надо мне, как штандартенфюреру Тихонову, возвращаться в Управление, сиречь, на любимую до омерзения работу.

Я прошу, хоть ненадолго,
Боль моя, ты оставь меня….
(Штирлиц-Таривердиев)

По возвращении – три телефонных и два электронных сообщения; настроение, натурально, сбито. Ну-с, что же они хотят? Два из трёх телефонных сообщений принадлежат моей подруге Сузи. Понять по сообщению, что произошло – нечего и пытаться. Надо разбираться. Звоню. Продираюсь сквозь туман англо-японской речи, кажется, врубился. Теперь нужно таким образом изломать язык, чтобы тебя поняли на другом конце провода, задача нетривиальная. Кажется справился, тест пошёл. Однако, плохие новости с другого ответственного участка (третье сообщение): диффузия базы поплыла (странно, должно быть, звучит для непосвященных). Семь партий остановлены и ждут моего решения, диспозиции, то бишь. А в три – совещание по качеству, где надо отчитаться за качество. Вот и кувыркайся. Электронные новости – тоже не подарок: В сумме с вчерашними и позавчерашними указаниями получается так, что до конца дня я должен представить начальнику результаты улучшения процесса, разобраться с жалобами смежного инженера (оговаривание коллег, спихотехника, доносительство и искажение фактов у нас очень популярны), провести тренировку новых операторов на участке, посетить три совещания и два дня рождения (об этой омерзительной процедуре – как-нибудь в другой раз). Это, разумеется, не считая текущих проблем, которыми я реально занимаюсь

Вопреки распространенному представлению о превосходной организации и налаженности американского производства, действительность представляет собой нечто противоположное. Полным хаосом это не назовешь, но степень идиотизма, зачастую, беспрецедентна даже для нас – видавших виды «совков». Все непрерывно и энергично что-то «делают», или притворяются, что «делают» (последних – большинство, и они наиболее опасны ). «Деланию» отдается безусловное предпочтение перед «думанием»; последнее считается категорией не совсем понятной и, потенциально, вредной: зачем думать, когда есть документация и начальство? Мысль кажется здравой до тех пор, пока не приходится иметь дело с документацией и начальством. Огромную часть «делания» составляет регулярное, как можно более частое, оповещение коллектива о «делаемом» и “сделанном”, старательный инженер (техник, начальник, рабочий) не столько «делает», сколько говорит о том, что «делает» и что «планирует делать». Это создает смехотворно-тошнотворный эффект, но таковы правила игры.

Похоже, что это безостановочное и, по большей части, бессмысленное «делание» и создает неслыханную мощь американской индустрии, очевидно, за счет ничтожного процента полезных результатов, полученных в процессе хаотической деятельности (непрерывно печатающая обезьяна рано или поздно напечатает  Евгения Онегина). Любая инициатива поощряется, даже самая идиотская. Скептицизм и критика в высшей степени неуместны и подозрительны притом. Подавляющая часть положительных результатов достигается методом «тыка», иногда занимающего годы; удачный приём, впрочем, запоминается (иногда даже записывается! ) и передается следующим поколениям первобытно-племенным способом. Желание понять, почему именно этот трюк сработал, как правило, не приветствуется. Провал проекта не считается событием, коль скоро есть новое (не менее бессмысленное) предложение. Причины неудачи не анализируются, чтобы, не дай бог, не травмировать инициатора и не лишить его (ее) способности генерировать очередную бессмыслицу. И так далее.

Думали в Америке все – не так;
Присмотревшись, поняли, что и тут – бардак.

Ну, что ж, бегло отметившись в «отсеке» и дав хмурым чуркам очередные бесценные указания (похоже, Вен и Сузи только что поругались), я приникаю к компьютеру и мгновенно – ибо до совещания остается семь минут – придумываю и впечатываю в давно составленную заготовку свои последние выдающиеся достижения по улучшению качества. После чего, с распечаткой в руке, сознавая, что опаздываю, выскакиваю в курилку для двух-трёх судорожных затяжек, успеваю услышать текущий фрагмент вечного монолога Грега на тему неблагополучной установки №2, и, с этой гадостью в ушах, бегу по безжизненным коридорам родной молотилки в направлении малого конференц- зала.

Коридоры американских компаний заслуживают отдельного описания. Трудно представить себе более безликую, депрессивную и анти-эстетическую разновидность интерьера. Тупо-прямолинейная вереница идентичных cubicles, ограниченных матерчатыми стенками «приятного» светло-серого или бежевого оттенка, с единообразно внедренными “десками”, компьютерами и сотрудниками, прерывается аналогичными перпендикулярными улицами-близнецами или упирается в заключительный тоннель с «настоящими» дверями, за ними обычно – комнаты для совещаний или большого начальства. Прилипшие к терминалам придурки всего мира имитируют полную и беззаветную занятость текущими проектами, пространство пронизано  телефонными разговорами, в смысл которых лучше не вникать. Курение строго запрещено, и от этого ничуть не легче. Идущие по проходам люди с гладкими лицами несут маску преданности и дружелюбности, обмениваясь при встречах «как дела-ми» и «как семья-ми», подтверждая таким образом неразрывное единство с “командой” и неподдельный интерес друг к другу. Цена этого интереса известна.

Я подбегаю к двери зала заседаний и слышу резкий хлопок, где-то в районе цеха. По инерции залетаю внутрь комнаты, встречаюсь взглядом с остолбеневшими сотрудниками и мгновенно вылетаю обратно в корридор. Завывает сирена. Из глубин клеток, спотыкаясь и неуверенно озираясь, выбираются инженеры и техники. Повинуясь отчасти инстинкту, а отчасти повелительному голосу радио, ядро техсостава начинает ускоренно двигаться в сторону ближайшего светящегося табло с ярким словом «Выход». Я же, по привычке плыть против течения, двигаюсь в радиальном направлении. По мере приближения к центру событий плотность неизвестно откуда взявшихся охранников возрастает, постепенно образуя сплошную непроходимую стену; единственный способ существования в этом районе – неупорядоченно дрейфовать в параллельном стенке направлении, что я и делаю. Со стороны цеха видны панические фигуры операторов в белых халатах, мечущихся в поисках выхода. Постепенно начинают кристаллизоваться слухи.

Похоже, взорвалась установка №2 . А, может быть, что-то другое, но какая разница. Главное здесь, что рабочий день, видимо, заканчивается, а это, несомненно, хорошая новость. С визгом и фейерверком прибывают пожарные, полиция и неотложная, шесть разноцветных гигантских машин, одна за другой. Из цеха выносят носилки с чем-то белым. Вход в космический отсек запечатывают и оставшихся зрителей (в основном, начальство и несколько праздных зевак, вроде меня) просят немедленно покинуть место происшествия. Меня долго уговаривать не надо. Выбираюсь в паркинг мимо временно прервавшего трансляцию Грега и нескольких плохо скрывающих радость инженеров; облокотившись на багажник, выкуриваю сигарету и еду домой.

Пораньше ноги унести,
А там трава хоть не расти.

Независимо от того, чем закончился и сколько длился проклятый рабочий день,  путешествие домой относится к числу самых приятных моментов эмигрантской жизни, особенно по пятницам.  TGIF (Thanks God It’s Friday) говорят американцы, и они правы. Полагаю, что поговорку эту придумал инженер – эмигрант. Сегодня – среда, но даже этот срединный вечер прорезается отдаленными бликами наступающей пятницы, поэтому я еду в относительно благодушном настроении, омраченном лишь предчувствием неизбежной завтрашней нервотрепки, суеты и бессмвслицы.

Хайвэй, ведущий к дому, чем-то напоминает корпоративные коридоры; правда, движущихся объектов здесь больше, и выглядят они интереснее, по крайней мере, разнообразнее. Впрочем, главное в том, что можно молчать, слушать музыку и думать о своем. Время, проведенное в машине, к счастью, значительное, в какой-то степени примиряет с действительностью, в частности, из-за огромного разнообразия музыкальных станций и невероятного для нас, воспитанных на «Жигулях» и «Волгах», качества стерео звуковоспроизведения. Порой мне кажется, что я достиг своей давней мечты о счастье: сидеть за рулем современного комфортабельного авто, рассекающего с немыслимой для  социализма скоростью по бесконечной трассе и слушать любимую Венскую классику. К сожалению, мгновения эйфории быстры и летучи, а рабочие дни тяжелы и продолжительны.

Странным образом, настроение ухудшается по мере приближения к дому. Здесь начало еще одной проблемы эмиграции. А что, собственно, делать вечером? Хозяйство много времени не займет. По телеку смотреть нечего, редчайшие исключения – не в счёт. Читать не хочется. Семьи нет, дочь далеко. Могут позвонить с работы, но украсит ли это вечер? Можно попробовать напроситься в гости, но не факт, что позовут: «устали», и до пятницы – шансов мало. Да, и о чем, собственно, говорить? В Америку уже приехали, на работу устроились, жилье купили, или, в крайнем случае, в процессе. Как живут родственники в России или Израиле – известно. Рембрандта и Малера никто не читал. Умные мужчины и красивые женщины наблюдаются редко. К тому же – мертвящая тишина, прерываемая редким лаем собак и не менее редкими аэропланами. Не Париж – нет, совсем не Париж! И даже не Мелитополь, хотя при чем здесь Мелитополь?.

Вечером в садочке
У себя сижу,
От незримой точки
Глаз не отвожу.

Проглотив что-то условно съедобное, выкуриваю сигарету в садике и, послонявшись по дому, устаканиваюсь в своем уже привычном, в прошлом белом, кресле, напротив телека, включаю торшер и начинаю себя уговаривать, что все не так уж плохо. И действительно, грех жаловаться: работа есть, и не где-нибудь там, а в одной из лучших мировых фирм; жилье есть, да такое, что и не снилось никогда (вспоминаются ленинградские коммуналки), вот пианино стоит, а на нем – привычные с детства ноты: Моцарт, Бетховен, Шопен. Проблем с отоплением, водой, почтой категорически не бывает. Садик вон там, а в нем – олеандры, и розы, и даже пальма в углу. Соседи тихие, не слышно их. Собачка иногда тявкнет в соседнем комплексе — так даже приятно: живой голос. Машина в гараже, в любой момент – садись и ехай. Можно позвонить кому-нибудь, можно в кино сходить.Так получается, что – кайф; ну, и кайфуй себе. Кайфую некоторое время, потом иду курить, чтобы преодолеть депрессию. С работы сегодня не звонят – опять удача. В общем, все в ажуре.

Голова тяжелеет, пора двигаться наверх в спальню. Водные процедуры, на тумбочке в изголовье – книжка, читать перед сном уже не получается. Радио-будильник, утром будет Моцарт, а пока играют “Адажио” Барбера. Хорошо! Вот теперь-то уж точно можно ни о чем не думать. Завтра будет завтра, а послезавтра будет пятница. Тихие аккорды струнных завершают день.

 

Субботний вечер.

На Силиконовую Долину опускается субботний вечер. В створе по-летнему оживленного бульвара видны зеленые склоны гор, за которыми – великий Океан. Городок, где я живу, так и называется – Горный Вид, по-американски прямолинейно, и, по-своему, поэтично. Блеск пламени, полыхающего в термоядерной печи Солнца, ослабевая, переходит в ровный спокойный свет; кое-где зажигаются желтые фонарики, и осторожные китайские водители включают фары, хотя до темноты еще далеко. Хайвэй шумит, как обычно, но чуткое ухо улавливает некоторые изменения тональности: повеселевшие тойоты, форды и мерседесы, пролетая в направлении увеселений, звучат более мажорно, чем в будни.

По вечерам над ресторанами….
(Александр Блок)

Главная улица нашего городка, как ей и положено, вся в разноцветных огнях ресторанных окон, за которыми сидят жующие, пьющие вино, беседующие люди. Здесь представлены кухни многих народов земли, с очевидным, впрочем, доминированием Азии. Категория «гуляния» в Америке менее популярна, поэтому людей внутри значительно больше, чем снаружи. О передвижениях за пределами ресторанов или магазинов свидетельствуют только автомобили, плотно заполняющие отведенное для них пространство; поздним посетителям приходится парковаться довольно далеко, преодолевая необходимое расстояние до ресторанов пешком.

До глубокой ночи молодежь толпится и шумит у входов в популярные дискотеки и дансинги; дикая музыка, генерируемая в недрах этих заведений, прорезает улицу ревом реактивного двигателя, заставляя проходившего мимо прохожего вздрагивать и ускоряться. К счастью, зона дансингов не слишком протяженна и постепенно уступает место более благопристойной, зеленой и сравнительно тихой части улицы, где рестораны, кафе и магазины, равно, как и их посетители, выглядят более респектабельно, спокойно и зажиточно.

За столиком одной из кофеен тихой зоны часто сижу я, поглядывая по сторонам и размышляя о странностях выпавшей мне жизни. Вот и сейчас….

Покончив с кофе, сигарету
Зажгу, и дым пущу кольцом.
Воображу себя поэтом,
Изгнанником и беглецом.

Кофепитие за уютным столиком, под уютным деревом, из незатейливой «деревенской» чашечки, следует отнести к наиболее приятной части эмиграции. Я давно уже стал кофеманом, что поделаешь? А что за кофе без сигареты?! Однако, пора закругляться: надвигается традиционная субботняя пьянка с «русскими». Но об этом – в другой раз.

Октябрь 2006,
Mountain View