Часть 1. НАЧАЛО.
Вначале было тяжело, но не скучно, наверное, так бывает после вынесения смертного приговора судом или врачом. Ощущение непоправимой ошибки, полной невозможности чего-либо позитивного в будущем и тоска по родным рвали душу на куски, лишали сна, аппетита и воли к жизни. Вскоре после приезда в Калифорнию, проснувшись, как всегда, рано от проклятого, бьющего через огромное незашторенное окно, солнца, я понял, что умираю. Навалилась тошнота, сердце ушло, в глазах потемнело. В госпиталь повез двоюродный, с трудом сдерживая истинные свои чувства. Американские врачи отнеслись с пониманием. « Почему вы думаете, что это инфаркт?», поинтересовался доктор. Я ответил невразумительно и понял, что выздоравливаю. «Давно вы в Америке?», продолжал врач, и, узнав, что два месяца, облегченно хрюкнул. Диагноз вышел – сердечный спазм по поводу начальной эмигрантской депрессии, и успокоительное лекарство было выписано незамедлительно.
К вечеру меня доставили «домой», в громадное, пустое, скучно вылизанное жилище с окнами без штор и единственным предметом мебели в виде узкой кровати в комнате «прислуги», выделенной мне для проживания. Впрочем, был ещё, кажется, стул на кухне. Двоюродные держали этот, второй их дом, на продажу, дожидаясь удачного рынка, и выгнали меня туда на следующий день после прибытия. Помнится, двоюродный при этом сказал: «Мы не любим, когда у нас в доме люди», сопроводив эту мерзость обычной слащаво-идиотской улыбочкой. Объективно, условия существования были вполне приемлемы: тихо, светло, чисто; для разнообразия можно сбегать на второй этаж и справить нужду в одном из верхних туалетов, их в доме было несколько. Жара стояла несусветная: начиналось калифорнийское лето. Курить в доме было категорически запрещено; к этой злостной привычке двоюродные питали особое отвращение, приходилось выходить на унылую деревянную веранду. Полагаю, к моменту моего выезда из резиденции число «бычков» в земле под верандой исчислялось тысячами; вполне возможно, они и по сей день там.
С облегчением услышав звук отъезжающей машины двоюродного, я принялся рассматривать прописанное мне лекарство; надписи были мудреные, но дозировка сомнений не оставляла: две таблетки на ночь. Каким-то внутренним эмигрантским чутьем, разбавленным давней российской привычкой ничему и никому не доверять, я почувствовал подвох и принял одну…. Очнулся я ( «проснулся» было бы не совсем точно) на следующий день к вечеру с пудовой головой, пульсацией в висках и всеми признаками слоновой болезни, в чем бы эта последняя ни заключалась. Все тревоги и беспокойства действительно исчезли, уступив место полной апатии и замедленным до предела вращением головных шестеренок. Американское успокоительное работало на совесть: нет сомнения, что приняв лекарство в предписанном количестве, я бы успокоился надолго, может быть, навсегда. Урок был принят к сведению.
Потянулись тоскливые, бесплодные дни. Немилосердное солнце будило в шесть утра, мгновенно вызывая приступ депрессии, надо было немедленно выбираться из постели, бежать на кухню, быстро варить себе чашечку кофе и выходить на веранду с первой сигаретой, а то и двумя. Зрелище желтых выгоревших калифорнийских холмов и неуклюжих чистеньких домиков настроения не улучшало. Попытка «добрать» сна, закрывшись от солнца китайской простыней, не удавалась; приходилось окончательно вставать, чистить зубы, варить и жевать овсяную кашу под бодрое и абсолютно непонятное бормотание телевизора. Телевизор был старенький, на выброс, но болтал вполне отчетливо, во всяком случае, достаточно для понимания непреодолимости языкового барьера. Из последнего автоматически вытекала невозможность найти работу, а о том, что вытекало из этого последнего, лучше было не думать.
Все вокруг было чужим и безжизненным: однотипные двухэтажные дома сомнительной архитектуры, рассеянные по пологим склонам умеренно живописных холмов; ровные, идеально размеченные белыми и желтыми полосами дороги, редкий лай собак. Более всего угнетала непривычная для европейца тишина и полное отсутствие людей в жилых районах (на торговых улицах люди были, но до тех улиц надо было еще добраться). Первые “до-машинные” ощущения – город мертвецов, страна мертвых. Вечное солнце, стерильная чистота всего видимого и вкрадчивый шелест шин об асфальт странным образом усугубляли чувство потусторонности.
Самые простые, привычные, повседневные дела превратились в устрашающие, трудно разрешимые проблемы. Отправка письма с первого раза не удалась: адрес следовало писать по-другому, и в другом месте; почтовые работники смотрели доброжелательно-недоуменно, добросовестно и безуспешно пытались что-то объяснить. На следующий день письмо все-таки приняли, брезгливо осмотрев непривычный – и, действительно, какой-то захудалый, – советский конверт; проштамповали и приняли плату, размер которой стал понятен, только когда улыбающийся вьетнамец черкнул сумму на клочке бумаги родными арабскими цифрами. Никто этого письма не получил, кажется.
Понимая, что надо действовать, я начал придумывать себе типовые бытовые упражнения для быстрейшего вхождения в местную жизнь; однажды, например, обнаружив несущественную царапину на руке, я решил найти аптеку и купить пластырь, а, в случае удачи, глядишь, ещё чего-нибудь, йод, или, скажем, аспирин. Двоюродные сказали, что надо ехать в какой-то Лонгз – Драгз, и, раздражаясь по поводу моей тупости, объясняли, как туда добраться. Порой мне приходилось переспрашивать и уточнять маршрут, но чувствовалось, что неуместно, ибо отнимало их время, которое было – деньги. В общем, я доехал. И зашел. Уже с улицы показалось, что аптека больше похожа на вокзал, чем на мирное фармацевтическое заведение; внутри же был полный абзац. Бесконечно простирался просторный, пахнущий чем-то нафталино-парфюмерным, торговый зал, бесконечные ряды полок с товарами непонятного назначения терялись в перспективе, прохлада поступала от приятно шелестящих кондиционеров, все сверкало стерильной чистотой, и ни души не было в этом заколдованном царстве. Впоследствии оказалось, что пара невзрачных аборигенов где-то там блуждала на периферии; недалеко от входа были видны напичканные электроникой прилавки – аналоги привычных советских кассовых аппаратов. За ними в полной неподвижности стояли существа неопределенного пола с китайскими лицами, я так понял – кассиры.
Долго блуждал я по этому фармацевтическому царству теней, напряженно вглядываясь в разнообразие цветных, чистеньких, безликих коробочек, баночек, скляночек и пакетиков на полках, ни на йоту не приближаясь к предмету поиска, названия которого я не знал; таблички с описанием локального товара информации не прибавляли, так как были нечитабельны. Аспирин, впрочем, я нашел достаточно быстро; с пластырем попахивало безнадегой. Удивительным образом большую часть магазина занимали товары, непосредственно к медицине не относящиеся: продукты питания, напитки, всякие хозяйственные «мульки», и даже сигареты Когда, после получасовых скитаний по кораблю-призраку, я набрел-таки на подходящую полку, задача из трудной превратилась в неразрешимую: коробочек самого разного вида, размеров и цен оказалось существенно больше, чем мог предположить нормальный человек с развитым воображением и близкой к моей биографией. Рисунки искомого продукта на упаковках дела серьезно не улучшали в силу их несходства с моим историческим представлением о предмете поиска, так что пришлось воспользоваться методом случайного выбора, взять средних размеров коробочку и проследовать с ней к расчетной станции.
Там уже находился некий плотный приземистый джентльмен, как мне показалось, в стадии активного препирательства с юной служительницей кассы. Мужчина неупорядоченно двигал руками и громко блеял; предмет беседы был, увы, непонятен, но эмоциональная напряженность просматривалась отчетливо. Что-то в его произношении, в том, как он искоса, но внимательно, на меня поглядывал, и даже в его нелепой, но как-то по-другому, чем у прочих аборигенов, одежде, создавало смутное впечатление чего-то знакомого, “своего”. Закончив диалог со служительницей и бегло взглянув на меня, джентльмен двинулся к выходу, продолжая двигать короткими руками и что-то бубня себе под нос. Была моя очередь. Хмуро отреагировав на резиновую улыбку и вопрос о моем самочувствии, я протянул свои пакетики и полез за деньгами. В процессе расчета мне что-то сказали, очевидно, в отношении какого-то нового заманчивого сервиса, детали которого я не уловил. Раскланявшись с юной азиаткой, я проследовал к выходу.
К моему удивлению, коротконогий джентльмен был ещё здесь, у входа в магазин, с интересом и довольно приветливо глядя на меня. Я покосился в его сторону и повернул было к паркингу, как вдруг услышал сказанное мне в спину на чистейшем русском языке: «Русский?». Приятно удивленный и заранее радуясь общению с товарищем по несчастью, я повернулся к незнакомцу правильной стороной и горячо его приветствовал. Мы обменялись именами, после чего он сказал: «Ну, и как же тебя сюда занесло?». « В Лонг-Драгз?», – спросил я; «Нет, в Калифорнию», – уточнил Саша, слегка скривившись. Я объяснил. «Ну, и как тебе здесь нравится?»,- сказал он, не дослушав моего объяснения и продолжая кривиться. «Пока непонятно,……работу бы найти….»,-неопределенно молвил я, по советской привычке говоря не совсем то, что хотелось. На этом месте в Сашином лице и интонациях голоса произошли коренные изменения.
«Работу бы найти…», – передразнил он, и, злобно улыбаясь, продолжил: «Успеешь наработаться, мать их……придурки!», здесь он вспомнил о моем присутствии и попытался улыбнуться. «Ты, конечно, думаешь:вот, мол, найду работу, и все наладится; э-эх, знал бы ты…..». «Ну, хоть деньги появятся…», возразил я, чувствуя попытку нового знакомого разрушить последнюю оставшуюся у меня иллюзию. “Да уж…”, – меланхолически отозвался Саша и замолчал. Через несколько минут отрешенности, он очнулся, дружески хлопнул меня по плечу и отчалил, не предприняв ни малейшей попытки продолжить знакомство в какой-либо форме.
Вернувшись на “базу”, я рассказал двоюродным о странном незнакомце, в котором они тотчас признали одного из эмигрантов “своего поколения”, и назидательно выразились в том плане, что, мол, «приезжают сюда всякие» и что «Америка не для всех»; в этих речах и сопровождающих их иронических взглядах просматривался недвусмысленный намек в мою сторону. « Это хорошая страна», – твердо и со значением сказал главный двоюродный, строго глядя на меня, убогого. Было ясно, что альтернативные точки зрения рассматриваться не будут. Очевидно было также, что мне придется доказать свою адекватность «хорошей стране», и другого решения не существует; омерзительное же сообщение лузера-неудачника Саши надлежит вычеркнуть из протокола и забыть навсегда. Вычеркнуть я вычеркнул, а забыть не смог: лет восемнадцать спустя, разговаривая с молодым «свежим» эмигрантом, я вдруг поймал себя на мысли, что мои реплики удивительно напоминают те, сказанные случайным незнакомцем..
И опять тащились дни: жаркие, гнетущие. Я осваивал Калифорнию и искал работу. Процесс поиска был однообразен и мучителен. Успех возможным не представлялся, и план мой был прост: любым способом раздобыть пару сотню долларов (доставка пиццы, займ у родственников), прокатиться в Лос-Анжелес и Нью-Йорк (нельзя уехать, не посмотрев) и собираться обратно, домой, стало быть. Двоюродные говорили, что надо отдыхать и наслаждаться жизнью, а наработаться, мол, успеешь (здесь они были правы), и что все, вообще, хорошо и иначе “здесь” быть не может, но план действий, о котором я, разумеется, им не сообщал, был окончателен и обжалованию не подлежал.
В августе, бесцельно двигая свою красную «студенческую» машинку-клопика ( двоюродные купили сыну новую; мне досталась прежняя ) через переходящие друг в друга городки Силиконовой Долины, я вдруг почувствовал облегчение; что-то во мне щелкнуло, и депрессия временно отпустила. Я вдруг увидел, как тепло, зелено и солнечно вокруг, как хороша дорога с разноцветными, чистенькими, уютно шелестящими машинками на ней, как отчетливы, ярки и многочисленны огни светофоров, как дружелюбны водители и продавцы магазинов, как хорошо играют Моцарта по радио, и как хорошо, что я здесь. Состояние эйфории продолжалось не более получаса, затем вернулась депрессия. Позже, обдумывая этот эпизод, я понял, что способность души к тоске ограничена во времени и пространстве, предоставляя там и сям моменты беспричинного размягчения, вроде того, что случился со мной. Может быть, поэтому мало кто на самом деле умирает от горя, и «ко всему-то человек привыкает», как говаривала моя покойная тетушка.
В том же августе, окончательно потеряв надежду найти инженерную работу в Америке, и более для очистки совести, чем рассчитывая на успех, зная про себя, что в последний раз (перед началом выполнения «стратегического» плана), я отправился на очередную ярмарку найма, регулярно проводимую в Долине ненасытными «охотниками за головами» (моя голова в числе их мишеней, очевидно, не числилась). Предприятие было заранее безнадежным, так что шел я туда в настроении некоторой отчаянной бесшабашности; подобно небезызвестному Макферсону: « в последний раз – в последний пляс». (Впоследствии я понял, что именно такое настроение имеет наилучшие шансы на успех). Что именно и на каком языке я говорил «охотнику»-рекрутеру, а затем и счастливым образом оказавшемуся там, начальнику отдела большой знаменитой электронной компании – я решительно не помню. В памяти остался любопытно-насмешливый, но достаточно доброжелательный, взгляд менеджера, каким обычно смотрят на смешных мартышек в зоопарке. Как бы там ни было, мои причитания возымели успех, и я был приглашен на интервью в компанию. На выходе с ярмарки я разговорился с унылой русской эмигранткой, приехавшей значительно раньше меня и, очевидно, получившей аналогичное приглашение в ту же фирму. Вырисовывалась дополнительная конкуренция; шансы, впрочем, и без неё не просматривались
К концу бесконечного интервью с представителями фирмы, проходящего, натурально, в атмосфере глубокого языкового тумана, я вдруг заметил, что мое резюме на столе у интервьюера отличается от «ярмарочной» версии (в последней, по совету двоюродных, я вычеркнул свои академические степени и заслуги). «Это конец…», подумал я по Штирлицки, одновременно вспоминая назидательные замечания двоюродных на тему «вранье тут не проходит….». Гигантским усилием воли заставляя себя улыбаться, и продолжая клясться в высочайшей своей профессиональной эффективности, полной преданности делу фирмы и т.д., я закончил последний тур интервью и выбрался на улицу с ощущением полного провала. Моему мысленному взору представилась унизительная картина сличения версий, громкий издевательский хохот начальства, саркастические шутки в адрес “русских проходимцев” и тому подобные последствия моих махинаций. Добравшись домой, я рухнул.в изнеможении. С завтрашнего дня собираюсь обратно. Через день мне позвонили из фирмы и сделали предложение, ещё через неделю я вышел на работу.
Так, в тоске и тумане начинались мои хождения по мукам, моя Американская школа жизни, моя эмиграция.
August, 2006
Mountain View, CA